Толпа колыхнулась, и легкий шепот пробежал по ней — Марк Минуций Руф приступил к обряду. Но вышла досадная заминка: бык, назначенный на заклание Великому Богу, не стал есть корма со специальными снадобьями. Он пыхтел, мотал головой и рвался прочь.

Все припомнили и другие дурные предзнаменования этого дня. «Не жди теперь хорошего года», — шептали в толпе. Обнаженный по пояс жрец с молотом не стал дожидаться, пока животное поднимет голову к небесам, а потом опустит ее к земле. Позже можно будет сказать, что оно сделало это десяток раз, борясь за свою жизнь. Молниеносный взмах молота, глухой удар — и бык рухнул на вымощенную каменными плитами площадку. Другой жрец с обоюдоострым топором опустил свое оружие на шею животного — камни стали багряными. Жрецы наполняли чаши кровью, а она все текла и текла, стекала с плит… Земля, пропитанная дождем, почти не поглощала ее.

«О человеке многое можно узнать по тому, как сказывается на нем вид крови и запах…» — размышлял Гай Марий. Он видел, как одни быстро отворачивались и уходили в сторону, как другие стояли в крови спокойно, позволяя пропитаться сандалиям. Иные едва сдерживали тошноту.

«А вот к этому человеку стоит приглядеться повнимательней!»

Он стоял среди всадников — молодой, только вступил в возраст зрелости. Однако нет на его тоге узкой красной полоски. Вот он развернулся к Форуму и двинулся… Его светло-серые глаза жадно сверкнули при виде кровавой струи — это Гай Марий тоже успел заметить. Но кто же он? И кто бы о нем мог знать? Красив и мужской, и женской красой сразу: молочная кожа и волосы цвета солнца на рассвете. Словно сам Аполлон показался перед Марием. Но нет, этот взгляд — взгляд человека, знающего, что такое страдание. Разве боги страдают?

В корм второму быку подсыпали еще больше сонного снадобья. Но и этот бык сопротивлялся — пожалуй, сильнее, чем первый. Удар по голове, обычно заставлявший животное покорно осесть, был слабым и лишь разъярил его. Какой-то жрец догадался ухватить быка за мошонку и тем выиграть мгновение для ударов. Молотобоец и жрец с топором ударили вместе. Бык упал, и брызги его крови окропили все вокруг, включая обоих консулов. Спурий Постумий Альбин и младший брат его Авл сплошь были в крови. Гай Марий краем зрения изучил выражения их лиц, обдумывая последствия такого скверного знамения. Дурного предзнаменования для Рима.

А непрошеные мысли все назойливее, все неотвязнее. Словно вот оно, время, пришло. Настал тот самый миг, что вознесет Гая Мария, сделает его Первым Человеком в Риме. Здравый смысл — много его набралось у Мария за прожитые годы — сопротивлялся. Предчувствия — вздор, подразнят и обманут, отдадут на позор и смерть, — так решил бы любой здравомыслящий римлянин.

Ему, Гаю Марию, сорок семь. В шестерку преторов пять лет назад попал он случайно, да и будто в насмешку — шестым, последним в списке. Уже и тогда он не был молод, чтобы пробиваться к консульскому креслу. Без громкого имени, без своры клиентов… Теперь — и подавно ушло его время. Утекло, иссякло.

Окончилась церемония, консулы были посвящены. Верховный жрец — Великий Понтифик Луций Цецилий Метелл Далматик, этот самовлюбленный осел, обожающий роскошь и блеск, выдавил из себя последнюю молитву. Глашатай старшего консула стал созывать Сенат в храм Юпитера Наилучшего Величайшего, на собрание. Нужно было определить день Латинского праздника на горе Альбан, обсудить, какие провинции нуждаются в новых правителях. Распределить по этим провинциям преторов и консулов.

Иные из народных трибунов преступили дозволенные границы, смущая народ, — это тоже надобно обсудить. Скавры обязаны остановить этих крикливых глупцов, уподобясь плотине, сдерживающей вешние грязные воды.

Кто-нибудь из Цецилиев Метеллов опять будет гнусаво разглагольствовать об упадке нравов среди римской молодежи. Но, утомленные скукой, сразу десяток-другой человек прервут его…

Старо и привычно все. Люди вокруг, Сенат, весь Рим да и сам Гай Марий нисколько не изменились, лишь постарели на год. Будет Гаю Марию пятьдесят семь, а потом — шестьдесят семь… А потом эти нудные, глупые люди сожгут его на погребальном костре, и он растворится в небе струйкой дыма. Прощай, Гай Марий, знатный свинопас… Все равно ты не был римлянином.

Глашатай умолк. Гай Марий вздохнул глубоко и пошел прочь, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть поблизости кого-нибудь, кого можно было бы пнуть как следует, чтобы на душе полегчало.

И тут встретился он глазами с Гаем Юлием Цезарем. Тот улыбался, будто прочел его мысли.

Гай Марий остановился, отведя взор.

Гай Юлий — после смерти брата Секста старший из Юлиев Цезарей — был рядовым членом Сената. Высокий и подтянутый, истинный военный. Лицо его было симпатично несмотря на возраст — пятьдесят пять лет. Красивое лицо, обрамленное пышными седыми волосами. Такие люди уходят из жизни постепенно, такие и в девяносто, на трясущихся ногах, ходят в Сенат и поражают всех удивительным здравомыслием. Такие не оканчивают жизни под жертвенным топором. Именно такие и делают Рим Римом, когда приходит к этому время. Да, именно такие, а не стадо Цецилиев Метеллов. Потому что они — лучшие из всех.

— Кто из Метеллов собирается сегодня вещать? — осведомился Цезарь, когда вместе они стали подниматься по широким ступеням Храма.

— Тот, кто хочет взобраться повыше, — отвечал Гай Марий. Густые его брови поползли вверх, а затем вниз, точно гусеницы по ветке. — Старина Метелл, вероятно. Младший братик нашего верховного жреца.

— Разве?

— Полагаю, он хочет стать консулом на следующий год. Ему пора готовиться к этому.

— Думаю, что ты прав, — отозвался Цезарь.

Гай Марий по старшинству пропустил Цезаря вперед и вошел следом в священное жилище Юпитера Наилучшего Величайшего.

Центральная зала плавала в полутьме — солнце не заглядывало в храм. Но лик божества светился багрово, будто раскаленный незримым огнем. Древним было изваяние, много веков назад слепил его из терракоты знаменитый этрусский скульптор Вулька. Позже добавились одежды из слоновой кости, золотые волосы и сандалии, золотая молния, серебряная кожа рук и ног. Выросли ногти из слоновой кости. Лишь лицо, чисто выбритое на этрусский манер, перенятый римлянами, сохранило цвет терракоты. Точеное, правильное лицо, и только сомкнутые губы растянуты чуть не до ушей в бессмысленной улыбке. С такой улыбкою непутевые отцы наблюдают, как их чада играют с огнем.

По сторонам открывались две залы поменьше: слева — Минервы, справа — Юноны. Дочери Юпитера и супруги его. Статуи их были из чистого золота и кости слоновой, но обеих знатных дам принудили к соседству с чужаками. Старые боги не покинули этого места, когда строился храм. Не захотели. Римляне есть римляне — их оставили здесь, вместе с богами новыми.

— Позволь спросить тебя, Гай Марий, не примешь ли ты приглашения к обеду сегодня в моем доме?

Это было неожиданно. Гай Марий даже зажмурился, медля с ответом.

С чего бы такая честь? Странно все это. Но и на насмешку не похоже. Юлии Цезари не смеются над теми, кто в пасынках у судьбы. Верно, в дом их непросто попасть. Но это понятно. Если твой род восходит к Юлу, Энею и Анхизу, к самой богине Венере, вряд ли ты будешь водиться с портовыми рабочими или кем-то вроде Цецилия Метелла.

— Благодарю тебя, Гай Юлий. Почту за честь.

Луций Корнелий Сулла проснулся сразу следом за солнцем новогоднего дня. Проснулся почти протрезвленным. Он лежал точно так же, как упал вчера, — между мачехой и любовницей. Обе дамы — по отношению к обеим это лишь эвфемизм — лежали к нему спиной и были полностью укрыты. Это было представлением, разыгранным специально для того, чтобы превратить разбудившую его утреннюю эрекцию в изощренную пытку.

Несколько мгновений он пытался переглядеть свой третий глаз, бесстыдно смотрящий на него поверх живота, но борьба была неравной.

Приняв решение, Сулла правой рукой осторожно приподнял край покрывала мачехи, левая же его рука потянулась к любовнице.